Георгес или Одевятнадцативековивание - Страница 21

Его внезапная, такая для Веры моей редкая нежность, тревога за меня, такая, знаете, воздыхательная радость типа "печаль моя светла" - во всем этом сквозило для меня не то чтобы обидное, но очень болезненно отстраняющее Веру от меня, что- то для меня новое, что-то тщательно мною от меня скрываемое - в таком роде.

Тамарочка, в ужасе прикрыв ротик ладошкой, готовилась закричать и сделаться некрасивой, - и закричала, и сделалась некрасивой, но только потом, только после выстрела, - и тогда, через ужас, я с ревнивым неудовольствием увидел холодную досаду в ее лице, как будто кто-то из нас то ли я, то ли Влад Яныч - ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал и, соответственно, радости общения не доставил.

Валентин почему-то резко обернулся к И.В. и затем, развернувшись всем корпусом, с невероятной злобой уставился на нас - все это, разумеется, молча. Волосы его стояли дыбом как наэлектризованные. Мамаша утратила интерес к букинисту и переключилась на меня. Я увидел вдруг старуху, древнюю, противную старуху с накрашенными губами, жирным телом и яркожелтым лицом. Глаза ее, совершенно верины глаза, смотрели на меня с патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.

Потом вдруг дошло, потом озарило, мне стало ясно, зачем она пришла сюда, мне стало ясно, что ей от меня - нет, от нас - было нужно. Тетка пришла не дочку свою застать, не проверить, как она там, вдали от мужа со своим хахалем в такое-то время, когда на улицах уродство одно, когда всего от всего ожидать можно... Тетка на группешник пришла, только группешничек и был ей нужен, только это - не поучаствовать, так хоть посмотреть.

Это верины глаза мне сказали. И если вы спросите меня, как это я так уверенно подобные вещи говорю, откуда это я до них догадался, что такого мне могли сказать прекрасные верины глаза на безобразном жабьем лице, я ничего толкового не смогу вам ответить. Но я точно знаю.

А потом Влад Яныч спустил курок.

Ажурный и легкомысленный петушок звонко клюнул в малюсенький блестящий подносик, из дула вылетело фиолетовое облачко почти прозрачного дыма, но выстрела не последовало. Последовал длинный телефонный гудок, сильно искаженный расстоянием и плохой мембраной.

Все замерли.

Гудок повторился. Еще... еще... Из трубки доносились шорохи и чей-то голос пробивался с неразборчивыми словами. Потом И. В. сняла трубку и сказала из пистолета:

- Ал-ле! Я вас слушаю.

Мой голос попросил Веру если можно пожалуйста.

- А ее нету.

- Как так нету?

- А так и нету. Умерла наша Вера. Лежит она.

- Где... лежит? - спросили мы вместе с моим голосом.

Вера ахнула. В тот же миг Георгес дернулся у меня в руках и обжег грудь. Я опустил глаза - посреди обложки зияла сквозная дыра величиной с пятак. Ее края дымились. Влад Яныч, гнусный, мелкий, плешивый старикашка, стоял с пистолетом в руке и пытался глядеть с достоинством. Он понял наконец, что вляпался в какую-то чужую историю.

- Что ты наделал, скотина, - сказал я.

- Я убил твоего Георгеса, - твердо ответил Влад Яныч.

- Ты убил моего Георгеса, сука.

Он убил моего Георгеса, и казалось, только я один во всем мире ощущал истинную тяжесть потери, осознавал истинный ужас происшедшего. На всех мордах вокруг изобразилось умеренно похоронное участие - мол, мда, жалко-то как, книжку такую красивую испортили.

- Ты сам-то цел? - осведомился Манолис.

Я был вполне цел, я не чувствовал боли, я вообще ничего не чувствовал. Кажется, я пару раз всхлипнул, потому что Вера сказала, с жадным любопытством на меня глядя.

- Ну, подумаешь. Ну, Георгес, ну жил же ты без него раньше, проживешь и потом.

- Проживу. Потом.

- Все будет хорошо, Володенька. Вот посмотришь.

Все будет хорошо. Это ее холодное " все будет хорошо"!

- А что за книжка-то? - спросила И.В. - Шум-то из-за чего?

Валентин склонился к ее уху и принялся объяснять, что за книжка. "Он-то откуда знает?", - подумал я. И тут же еще один вопрос себе задал: "Почему про Георгеса не знает И.В.?".

И все. И что-то онемело внутри, и гости стали глядеть с тоской. И звонко лопнул витраж на кухне и потянуло с улицы вонью, и кто-то истошно завопил под окном - и Георгес, уже убитый Георгес, начал в своих произведениях умирать.

Замелькали, замелькали на Манолисе одежды разнообразные, и остался он в грязном свитере и в меру западных джинсах. Исчезла роскошная тамарина прическа, которую мы уже успели прозвать "эмпайр-стейтс-билдинг", в Вере тоже изменилось что- то, я так и не понял что. А Влад Яныч давно уже растерянно переминался с ноги на ногу в своем задрипанном пиджачке. И, главное, со всех лиц, кроме вериного, начисто стерлась высокая красота. Морды, глядели на меня морды, красные и большие - особенно Валентин.

Во, Валентин, точно! Только что спортивный киногерой, он превратился в неразговорчивого жлоба, причем я даже не понял толком, в чем конкретно состояла метаморфоза. Ни одна морщинка не появилась и не стерлась, и с места, похоже, не сдвинулась, и вообще все на месте осталось - однако теперь что-то тупое, с отляченной нижней губой, изображая дегенеративное превосходство, смотрело на меня в том смысле, что вот, мол, ты какой, веркин хахель. Ну ладно, мы еще, мол, посчитаемся, ужо погоди.

От этой морды нельзя было ждать открытого нападения, даже нападение сзади было для нее делом сопряженным и проблематичным. От него можно было ждать типа зонтика, тишком в прихожей ножницами порезанного, или в суп подложенного дерьма.

Неловкую паузу разрядила Тамарочка, тоже после смерти Георгеса не похорошевшая.